что трогает рукой свою «пипиську», старается покончить с мастурбацией и выказывает отвращение к «ка-ка», «пи-пи» и всему, что об этом напоминает. В фантазии об уходе за «своими детками» он справляется с этим поздним вытеснением.
Сексуальная конституция наподобие той, какая наличествует у Ганса, не содержит, по-видимому, предрасположенности к развитию перверсий или их негатива (здесь мы ограничимся истерией)[192]. Насколько я могу опираться на свой опыт (а здесь действительно необходимо проявлять осторожность), прирожденная конституция истериков – при перверсиях это почти самоочевидно – отличается тем, что область половых органов как бы затеняется прочими эрогенными зонами. Из этого правила, впрочем, имеется одно определенное исключение в сексуальной жизни: у тех, кто позднее склоняется к гомосексуальности, наблюдается то же инфантильное преобладание интереса к области половых органов (в особенности к пенису), что и среди нормальных людей[193]. Это, если угодно, превознесение мужского полового органа, разделяемое гомосексуалистами, становится определяющим: в детстве такие особы избирают женщину своим сексуальным объектом до тех пор, пока подозревают у нее обязательное наличие того же органа; но стоит убедиться, что женщины «обманывают» их в этом отношении, как те становятся для них неприемлемыми в качестве сексуального объекта. Они не могут вообразить без пениса человека, который должен их привлекать в сексуальном отношении, и при благоприятном случае направляют свое либидо на «женщину с пенисом», то есть на юнцов женоподобного облика. Итак, гомосексуалисты суть люди, которые вследствие эрогенного значения собственных гениталий лишены возможности принять сексуальный объект без схожих половых органов. На пути развития от аутоэротизма до любви к внешним объектам они застревают на фиксации промежуточного состояния[194].
Нет никакого основания допускать существование особого гомосексуального влечения. Гомосексуализм вырабатывается не вследствие особенности во влечении, но в выборе объекта. Я могу сослаться на указание, которое я сделал в «Очерках по теории сексуальности», что мы ошибочно принимаем сосуществование влечения и объекта за глубокую связь между ними. Гомосексуалист со своими, быть может, нормальными влечениями не может развязаться со своим объектом, выбранным им благодаря известному условию. В своем детстве, когда это условие обычно имеет место, он может вести себя как наш маленький Ганс, который без различия нежен как с мальчиками, так и с девочками и который при случае называет своего друга Фрица «своей милейшей девочкой». Ганс гомосексуален, как все дети, соответственно тому, что он знает только один вид половых органов, такой, какой у него.
Нет ни малейших оснований выделять какое-то особое гомосексуальное влечение. В основе гомосексуальности лежит вовсе не инстинкт, а выбор объекта влечения. Позволю себе повторить соображения, высказанные в «Очерках», и напомню, что мы ошибочно воображаем наличие неразрывной связи между влечением и объектом в сексуальной жизни, что мы считаем эту связь более прочной, чем есть на самом деле. Гомосексуалист может испытывать нормальные влечения, однако он неспособен отличить их от класса объектов, определяемых конкретной детерминантой. В детстве, поскольку такая детерминанта воспринимается как всеобщая, он ведет себя подобно нашему маленькому Гансу, который выказывает привязанность к мальчикам и девочкам, не проводя различий между ними, и однажды отзывается о своем приятеле Фрицле как о своей «любимой девочке». Ганс гомосексуален (как, наверное, все дети), и это вполне соответствует тому факту, о котором необходимо помнить: он знаком всего с одной разновидностью гениталий – с гениталиями, аналогичными его собственному половому органу[195].
Впрочем, дальнейшее развитие нашего маленького либертена[196] идет не в сторону гомосексуальности, а в сторону энергичной мужественности с чертами полигамии: он учится вести себя по-разному с чередующимися женскими объектами – то решительно агрессивен, то страстно и стыдливо тоскует. Привязанность переносится с матери на других, но если иные объекты отсутствуют, он снова сосредотачивается на матери, – и все заканчивается в итоге неврозом. Лишь после этого мы узнаем, сколь насыщенной является в своем развитии эта любовь к матери и какие испытания ей были уготованы. Сексуальная цель, которую он преследует в контактах с приятельницами по играм («спать с ними»), восходит именно к обожанию матери. Цель эта выражается словами, которыми люди пользуются и в зрелом возрасте, хотя и вкладывают в них более богатое содержание. Мальчик обычным путем, в годы младенчества и заботы, ищет путь к любви к объекту, и новый источник наслаждения становится для него чрезвычайно важным: он мечтает спать с матерью. Подчеркну здесь значимость удовольствия при прикосновении к коже, которое стало таким ценным для Ганса и которое, согласно номенклатуре Молля (искусственной, на мой взгляд), можно описать как удовлетворение стремления к соприкосновению.
В своем отношении к отцу и матери Ганс самым непосредственным образом подтверждает сказанное мною в работах «Толкование сновидений» и «Очерки по теории сексуальности» о сексуальном отношении ребенка к родителям. Ганс и вправду оказывается маленьким Эдипом, который хотел бы «устранить» отца, остаться самому с красивой матерью и возлечь с нею. Это желание появилось во время летнего пребывания в деревне, когда перемены, связанные с присутствием или отсутствием отца, указали ему на условия, от которых зависела желаемая близость с матерью. Тем летом это желание имело простую форму – чтобы отец уехал; позднее сюда добавился страх быть укушенным белой лошадью, – благодаря случайному впечатлению, полученному при отъезде другого человека[197]. Затем (должно быть, уже после возвращения в Вену, где на отсутствие отца больше не приходилось рассчитывать), желание обрело новое содержание: чтобы отец исчез навсегда – то есть чтобы он умер. Страх, порожденный этими грезами о смерти отца, то есть имевший вполне нормальные истоки, стал главным препятствием для анализа, однако его удалось убрать в ходе консультации у меня в приемной[198].
На самом деле наш Ганс вовсе не злодей и даже не такой ребенок, у которого в этом возрасте жестокие и насильственные склонности, присущие человеческой природе, развиваются без задержек. Напротив, он необыкновенно добродушен и нежен; отец отмечает, что превращение агрессивных наклонностей в сострадание произошло довольно рано. Еще задолго до фобии он начинал беспокоиться, когда при нем «били лошадок на карусели», и никогда не оставался равнодушным, если в его присутствии кто-нибудь плакал. В ходе анализа проявился в известной связи подавленный садизм[199], но именно подавленный, и мы позже узнаем, почему это стремление возникло и что оно собою замещало. Ганс сердечно любит отца, которому при этом желает смерти, и его ум не признает этого противоречия, но он не в состоянии сдержать себя, а потому бьет (или бодает) отца – и сейчас же целует место, по которому ударил. Следует остерегаться поспешных выводов и признавать это противоречие предосудительным; из таких противоположностей преимущественно и складывается чувственная жизнь
